Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева] - Анна Сергеевна Аксёнова

— Даже и не слышала про такой.

— Ну да! — не поверил он.

Фильмов для детей в те годы выпускалось мало, и мы, как правило, смотрели все. Но такого я что-то не помнила.

Тогда он стал рассказывать содержание, стараясь напомнить мне фильм. Так мы познакомились. Оказалось, что они из какого-то небольшого городка в Белоруссии. Их эшелон разбомбило в пути. Бабка — вовсе не их бабка, а соседская. Только и уцелели из всего вагона, где они ехали, он с матерью да эта бабка.

— По-моему, она тронулась, — озираясь на нее, покрутил он возле виска. — Мою мать дочкой называет, Верой, а мать Настасьей зовут. А так больше ни в чем не заметно. И меня правильно называет — Виктор. А мать — все Верой да Верой. Мать говорит, не бросать же ее.

— А куда едете? — спросила я.

— К дядьке, больше некуда. Он в Ленинграде живет. Как приедем, устрою их и айда на фронт.

— Так и взяли тебя.

— Возьмут. Я разведчиком буду. Я где хочешь проберусь. У меня спортивный разряд по стрельбе, значок БГТО, по немецкому всегда пятерки были.

— А вообще ты кем хочешь быть — спортсменом или переводчиком? — с уважением к его разносторонним способностям спросила я.

Мальчишка, пошмыгивая мокрым носом, — наверное, тоже уже простудился, — вдруг сказал:

— Да нет, это я так, вообще-то я сказочником хочу быть.

— Артистом? — не поняла я.

— Не артистом. Сочинять сказки.

— Сказки?

— Ну да.

— Сказки?

Я никак не могла поверить этому. Как это сочинять сказки? Сказки, казалось мне, не может сочинить один человек — их сочинял народ, а писатель записывал эти сказки. Как Пушкин, например, или Аксаков. Как братья Гримм или Перро.

Незадолго до войны вышли «Старик Хоттабыч» писателя Лагина, «Приключения Карика и Вали» Ларри. Но это уже были не сказки, а фантастические повести. Не назовешь же сказкой «Приключения Мюнхгаузена» или «Гулливера».

Я не задумывалась, не понимала, что́ заставляет меня разграничивать, отличать сказку от фантазии. Я просто чувствовала это для себя. Как каждый чувствует для себя, тепло или прохладно на улице в обычный летний день. Одному в этот день тепло и он идет купаться, другой воздерживается. Даже сказки Андерсена я про себя называла рассказами. Я была твердо уверена: сказки сочинялись тогда, когда люди еще верили в леших, волшебников, в превращения… А разве писатель может верить в такое? Не может. И значит, не может писать сказки.

И я скептически спросила:

— Ну и сочинил ты что-нибудь?

Мальчишка почувствовал мое отношение и сказал с вызовом:

— Сочинил. Ее в школьной газете напечатали.

Я писала стихи. Последней зимой перед войной раз пять успела сходить во Дворец пионеров в Ленинграде, где ребята читали свои отличные, ничуть не хуже, чем в книгах, рассказы и стихи.

Но сказок у нас, конечно, не писал никто.

— Расскажи, — попросила я.

— Да ну…

— А я тебе тогда свои стихи прочту.

Он удивился, обрадовался совпадению, что я тоже пишу, пусть и стихи.

— Сначала ты, — сказал он.

И я стала читать стихи.

Во Дворце пионеров, когда пришла моя очередь подвергнуться критике, мои стихи жестоко разругали. Кажется, говорили и что-то доброе, но этого я уже не помню, а вот что ругали — отчетливо запомнилось, потому что это была первая в моей жизни оплеуха.

Здесь же, на громыхающей, больно подкидывающей на стыках платформе, я самозабвенно читала то, что могло заставить нас забыть о нудном дожде, о мокрых одеялах, под которыми мы прячемся, о жестких рельсах, на которых сидим, обо всем, что с нами происходит.

Пусть, пусть меня ругали за эти стихи, но здесь, под унылым небом Вологодчины, мы наслаждались, мы грелись ярким солнцем Италии. Нам было хорошо, мы смотрели друг на друга как давние друзья, как сообщники, как собратья.

Он рассказывал сказки, я читала стихи, мы восхищались друг другом без слов — глазами и улыбками, — а мимо нас проносились, обгоняя, поезда и платформы с новенькими танками, орудиями под чехлами, с блеющим, мычащим скотом. А навстречу, оттуда, шли поезда с ранеными, с накрытой брезентом изувеченной техникой.

На какой-то станции, забитой составами, нас согнали с платформы. Мы пошли в одну сторону, они в другую.

Потом я один раз увидела Витю, он торопился куда-то. Мы посмотрели друг на друга уже далекими глазами и больше не виделись никогда.

Люди теряли, случалось, и находили…

Девушки из ближайших к станциям селений вечерами после полевых работ, принарядившись, шли на станцию и здесь прогуливались по перрону.

Стоило ненадолго задержаться поезду, как тут же находился гармонист. И вот уже мешалась с гудками паровозов, стуком колес, звуком станционного колокола музыка гармошки, и кружились похожие на школьников молоденькие солдаты с местными девушками. Шныряли вокруг мальчишки, принюхивались, прислушивались, нельзя ли им как-то примазаться к солдатскому эшелону. Переговаривались в сторонке бабы. Еще все было внове, все вызывало интерес, никому еще не приходило в голову, что надо как-то готовиться, что и сюда могут прийти немцы.

Молодежь пользовалась возможностью повеселиться, пошутить, обнять дозволенным в танце объятием недолгую подругу.

А если поезд задерживался подольше, то возникала иногда не просто симпатия, а что-то гораздо большее. Может быть, любовь? И как же горько было расставание! Словно успел взяться рукой за дверь, ведущую в таинственно-прекрасное, но… «По вагонам!» До свидания, любимая, прощай, любимая! Наверняка долго-долго те, кому суждено было остаться в живых, кто не погиб в первые же дни и недели, вспоминали так и не доведенный до конца разговор, сияющие глаза… Пусть потом их было немало — синих, серых, карих глаз, но ведь те-то были первыми.

Много лет спустя я встретила одну уже немолодую чету, и они рассказали, что познакомились на таких вот пристанционных танцах тогда же, в начале войны. Когда ударил колокол, он вдруг уже с подножки вагона сказал: «Поехали с нами» — и протянул руку. Она взглянула в его полные отчаяния глаза и тут же, в чем была — в платье с оборками, в туфлях на каблуках, вскочила на подножку и поехала с ним…

Молоденький лейтенант Саша ехал с нами